Моя жизнь (сборник) - Страница 45

Мой взгляд упал на моего слугу-чеченца. Ему велели надеть костюм. Костюм оказался ему как раз впору. Тонкая фигура чеченца была изящна.

– А зачем вы сделали откидные рукава? – спросил меня великий князь. – Это армянский фасон, у грузин не было.

– Я хотел сделать по Лермонтову… – ответил я. – «Играет ветер рукавами его чухи…» И притом у гурийцев я видел откидные рукава. А они тоже грузины. Это была смешанная мода, которая шла от армян.

– Я не поклонник декадентства, – сказал с улыбкой великий князь Фигнеру, – но должен вам сказать, что костюм ваш, Николай Николаевич, хотя и прекрасен, но несколько современен… На самом деле на Кавказе таких не носят… Уж очень много кистей мишурных… Вроде как на богатых гробах…

* * *

Фигнер все же пел в своем костюме.

После новой постановки оперы «Демон» пресса писала, что «костюм Синодала, сделанный по рисунку Коровина, – декадентский».

– Странно… – сказал директор В. А. Теляковский. – Так много говорят о постановке «Демона». А когда в прежней постановке «Демона» грузины почему-то были все в турецких фесках на головах, а горы были чуть ли не швейцарские – все молчали. А теперь все говорят и все ругают вашу постановку. Даже барон Фредерикс и тот почему-то беспокоится… Спрашивает меня: «Неужели грузинки ходили в шароварах? Не странно ли?» – Теляковский рассмеялся. – И притом: все ругают, а театр полон…

* * *

Мой слуга, чеченец Ахмед, удивился, когда с него сняли костюм, который он примерял. Он думал, что ему его подарили…

Он очень огорчился, сказал мне грустно:

– Хороший город Петербург, генерал многа, начальник многа, всего многа… но гора нет… Скучно, ро-о-овно… Как без гора жить… – И добавил: – Зачем Демон? Такой человек нет Кавказ…

Василий Харитонович Белов с сердцем сказал ему:

– Чего ваш Кавказ? Ежели взять у нас в Москве Царь-пушку, да ее на гору поставить, да ах! Тогда все, все вы, черкесы, что ни на есть, што скажете, а?

Мой чеченец промолчал. Но как-то сказал Василию Белову:

– Ты думаешь, моя дурак одна. А твоя тоже дурак…

Мой слуга-чеченец заскучал. Пришел он ко мне как-то утром и говорит:

– Твоя – друга моя. В полицейский участок была, начальник многа ругал меня. Пашпорт нет, кинжал не можно носить никак… никак нельзя… Пистолет нельзя, никак не можно. Пистолет – тюрьма сажает… Прощай, – сказал он мне, наклонив голову. – Я назад пойдет…

И я увидел слезы в его глазах.

– Пускай Кавказ меня. Твоя-моя один Аллах. Прощай, твоя – друга. Твоя – вот харош. Моя правда говорит. Пускай меня Кавказ… Скушно мне… Всего многа, Петербург хорош, гора нет… Скушно… Ну, што тут, не можно жить без гора, скушно…

Он собрался в отъезд. Я вечером провожал его на вокзал. Купил ему билет. Деньги в сумке на шнурке велел надеть на шею, под бешмет. «А то, – говорю ему, – украдут у тебя…»

Прощаясь со мной, он крепко обнял меня за шею руками и сказал:

– Прощай. Чечен не может здесь жить… Такой человек – не виноват… Прощай!

И, поцеловав меня в лоб, он заплакал…

В Крыму

В Крыму, в Гурзуфе, я нашел прекрасный кусок земли у самого моря, купил его и построил дом, чудесный дом. Туда ко мне приезжали гости, мои приятели – художники, артисты, и многие все лето гостили у меня.

Я редко бывал в Гурзуфе. Мне нравилась моя мастерская во Владимирской губернии, там была моя родная природа. Все нравилось там – крапива у ветхого сарая, березы и туман над моховым болотом. Бодрое утро, рожок пастуха и заря вечерняя… А на реке – желтые кувшинки, камыши и кристальная вода. Напротив, за рекой, Феклин бор – и конца нет лесам: они шли на сто четыре версты без селений. Там были и родные мои мужики. Я любил мужиков везде, где бы их ни видал, – в русских уездах, губерниях, в их манящих селах и деревнях…

А в Гурзуфе, в Крыму, были татары, скромные, честные люди, тоже мужики. И при них начальник был – околоточный Романов.

– Усе, усе я понимаю, – говорил он, – погляжу и посажу, у меня не погуляешь… Усе улажу, кого хошь в клоповник посажу…

Он называл арестантскую «клоповником», а также «кордегардией».

– Я вот Романов, – говорил он, – а вот в Ливадии сам живет…

– Думбадзе? – спросил его мой приятель-насмешник, барон Клодт.

– Не… – И Романов засмеялся.

Он был небольшого роста, опухший, голос хриплый, лицо круглое, с серыми глазами, как оловянные пуговицы, под глазами синяк заживающий и на роже свежие царапины и веснушки. Верхняя губа как-то не закрывала зубы. Лицо сердитое, и пьян с утра.

– Это вот мундир у меня, господи, ей-ей, старый, в грязи, продран… ей-ей… Что получаешь? Сорок два… Чего… ей-ей… Это ведь что ж, гибель какая… Как жить?.. Хосударь приезжает в Ливадию, ей-ей… Как встречу?.. Мундир… двадцать пять рублей, не менее. Одолженье сделаете. Взаймы… Не дадите, буду знать, через кого хосударя не встречаю… ей-ей… Хвостович спросит: вот скажу – не справил… Не я прошу – служба просит… ей-ей…

Романов приходил ко мне каждый день.

– Чего вы тут делаете? Розы разные, картины списываете. А чего ето? Об вас никакого положения дать нельзя… Тоже вас бережем, сохраняем… а кто знает, под Богом ходим… Описываете… Вот там, гляжу надысь: далеко, у скал, сидите. А что, ежели кто да снимет вас из нагана? Вы со стульчика-то кувырк, значит… ножки кверху. А кто в ответе? Романов в ответе, все я… Ей-ей, гляди да гляди!..

Он вздыхал:

– На вас чин-то какой?

– Статский советник.

– Мал… Мы и действительных высылаем…

Позади моей дачи в Гурзуфе был базар – небольшая площадь и двухэтажные дома с вывесками, трактиры и кофейни. Тут Романов каждый вечер царил, не стесняясь.