Моя жизнь (сборник) - Страница 46

– В Ливадии – он, – говорил Романов. – А тут – я. Порядок нужен.

Вечером на базаре разыгрывались бои. Романов таскал из трактиров пьяных за шиворот в «кордегардию».

У меня был приятель, татарин Асан, молодой парень, красавец. На затылке маленькая круглая шапка вроде ермолки. Темные глаза Асана всегда смеялись, и он ими поводил, как арабский конь. Когда он смеялся, его зубы светились, как чищеный миндаль.

Неизвестно почему, околоточный Романов избегал Асана. Асан с ним был почтителен, изысканно вежлив, серьезен. Но глаза Асана смеялись…

Романов почему-то не смотрел на него и уходил, когда Асан был у меня.

– Что тебя не любит Романов? – спросил я как-то Асана.

– Меня? Э-э-э… он? Любит меня, во любит! Твоя-моя, любит, как брат. Я его не боится – он меня не боится… как брат. – Асан хитро смеется. – Хороший начальник Романов. Судить любит, драка любит, вино любит, все любит… Его татарин учил. Хороший начальник.

– Как же этот татарин учил? – спросил Асана барон Клодт.

– Так, – говорит Асан, – так немного… На лодке возил на Одалары, знаешь? Два брата Одалары? Пустые горы, там стриж-птица живет, воды нет, никого нет… Никуда не поедешь – прямо, гора. Я привез его крабы ловить и оставил. Три дня он там отдыхал. Кричал – никто не слышит… Ну, привез его опять назад. Такой стал хороший начальник, как надо… Я ему сказал: «Будешь хороший начальник! Не твоя – не моя. А то татарин увезет опять, совсем туда – крабов ловить… Вот…»

Как-то утром я писал на балконе розы и море с натуры. На лестнице, которая шла от дома к морю, стоял околоточный Романов, в новом мундире, и, вытянувшись, держал руку у фуражки, отдавая честь.

«Что такое с ним? – думаю. Я опять обернулся: Романов снова вытянулся и отдал честь. – Что такое?..»

Я ушел в комнату с балкона и говорю своим приятелям, Клодту и Сахновскому:

– Что-то с Романовым случилось…

Все мои приятели пошли посмотреть. Околоточный стоял навытяжку и отдавал честь, выпучив глаза.

– Что с вами, Романов? – спросил его Юрий Сергеевич Сахновский.

– Не могу знать – приказано! – громко ответил Романов.

– Что за черт? Непонятно… Что такое с Романовым случилось?

После завтрака я и приятели мои сидели в столовой. Вдруг отворилась дверь, вошел Романов и с испуганным лицом хрипло крикнул:

– Идут-с, идут…

Мы встали. В дверях стоял богатырского роста исправник Хвостович и смотрел испуганно за собою, в открытую дверь.

Что такое, что делается?..

К еще большему нашему недоумению, в дверях показался невысокого роста господин в котелке – седенький, невзрачный незнакомец.

– Хотелось бы повидать… – тихо сказал вошедший, – художника Коровина… Хотелось бы…

– Вот он, – сказали приятели, показывая на меня.

– Здравствуйте, дорогой Константин Алексеевич, – сказал вошедший ласково. – Я от Владимира Аркадьевича (Теляковского) приказ получил: к вам поехать на поклон. Я музыкант… музыкант… Танеев – брат у меня тоже музыкант… Согрешил я, Константин Алексеевич, – оперу написал… Это что ж такое… оперу… Вот тут у меня она…

И он вынул из кармана большой сверток.

– Я ведь сосед ваш, в Ливадии, недалеко… Сговоримся, вы ко мне, может, пожалуете, я вам поиграю… Если у вас есть инструмент, я и тут помузы́каю…

Мои приятели посмотрели на стоявших за Танеевым людей в мундирах – Хвостовича, Романова и еще каких-то с раскрытыми ртами – и рассмеялись. Танеев оглядел нас всех с удивлением:

– Как у вас тут весело… Приятно, когда весело… смеются…

– Пожалуйте к нам, пожалуйте. Я уже получил письмо, – сказал я, – от директора и сделал наброски декораций. Я их отправил в Петербург, чтобы показали вам. Но, должно быть, вы уже были здесь.

Танеев был рад познакомиться с музыкантами – Сахновским, Варгиным, Куровым. Они разговорились. Когда музыканты разговорятся – надолго: до обеда, за обедом, после обеда… Вечером я посмотрел с балкона и увидел у подъезда полицейских, с ними Хвостович и Романов.

– Скажите, что значит… – спросил я у Танеева, – полицейские стоят тут? Зачем?

– Пускай стоят.

Когда Танеев уехал, Варгин объяснил мне, что этот Танеев – брат композитора Танеева, тоже композитор. Но также и личный секретарь государя. Тут я понял, почему вся эта церемония.

Романов после этого уже не приходил ко мне и бегал от меня, как от Асана.

Как-то ночью я писал из окна кафе базар.

Трактиры освещены, из окон слышна музыка. По лестнице в трактир и из него шатался народ. Вдруг – свалка, гам. Из трактира вылетает пьяный прямо на мостовую. Драка. Вижу – Романов держит двоих за шиворот. Те вырываются. Романов бьет, его тоже бьют. Потом все смолкает. Лезут опять в трактир, потом опять кричат: «Караул!» Драка. И так весь вечер.

– Что же это такое? – говорю я Асану.

– Ну что, любит начальник «твоя-моя» – надо себя показать…

– Да ведь и его бьют…

– Ну, что… Бьют. Ну, потом мирятся – пьют… Вино пьют…

Но ожил и повеселел Романов, когда ко мне в Гурзуф приехал гостить Федор Иванович Шаляпин. До того Шаляпин понравился Романову, что околоточный говорил:

– Для Федора Ивановича, ей-ей, в нитку расстелюсь, это людей таких, ей-ей, нету ниде… Это чего – бох! Прямо расшибусь для его… ей-ей…

С Шаляпиным случилась неприятность. Он плыл с военным министром Сухомлиновым на миноносце, и Федора Ивановича продуло. У меня, проснувшись утром, он почувствовал себя плохо. Не может ни головы повернуть, ни подняться с постели – страшные боли.

Рядом жил доктор – он жил лето и зиму в Гурзуфе. О нем стоит сказать несколько слов.