Моя жизнь (сборник) - Страница 47

Архитектор, который строил мою гурзуфскую дачу, Петр Кузьмич, был болен туберкулезом. Доктор его вылечил – архитектор стал толстый как бочка, такой же, как доктор. А лечил его доктор водкой и коньяком – оба пьяны каждый день с утра.

– Туберкулез выходит из такого человека… – говорил доктор. – Ему не нравится, ну и уходит.

Посмотрев Шаляпина, доктор сказал:

– Прострел.

И прописал Шаляпину коньяк.

Когда я пришел, доктор и его пациент дружно дули коньяк. Так, серьезно, молча, лечил наш доктор и ушел от Шаляпина поздно, еле можаху… А Федор Иванович что-то говорил мне перед сном: про номера Мухина в Петербурге, про самовар, на самоваре баранки греются… придешь из бани, хорошо в номерах Мухина… Говорил, говорил да и заснул.

Утром Шаляпин уже двигал головой, но прострел еще сидел – и Федор Иванович встать не мог, опять доктор лечил целый день и опять ушел еле можаху.

Навещал Федора Ивановича и околоточный Романов. Приносил газеты и письма, держал себя почтительно.

Я говорю Шаляпину:

– Околоточный не плох…

– Да, хорош.

– И доктор тоже не плох у нас…

– Да. Но как же это… Две бутылки коньяку – в минуту… Он же этак море выпьет – и ничего.

Вскоре Федор Иванович вышел из своей комнаты в сад у моря, где была терраса. Она называлась «сковородка», так как была открыта и на ней жарило крымское солнце. На краю террасы, в больших ящиках, росли высокие олеандры, и розовый цвет их на фоне синего моря веселил берега гор.

– Вот там, эти горы – Одалары, – говорил Шаляпин, лежа на кушетке. – Это острова. Там же живет какой-то фотограф. В чем дело? Я хочу просить, чтобы мне их подарили. Как ты думаешь?

– Думаю, что отдадут «Пустынные скалы»…

– Это верно, – подтвердил околоточный Романов, бывший здесь же. – Чего еще, ей-ей, на кой они? Кому Одалары нужны? Чего там? И не растет ничего. Их море бьет. Там камни на камнях. Ежели хотите, Федор Иванович, мы сичас их возьмем. Фотограф там сидит, сымает эдаких разных, что туда ездют. Я его сичас оттуда к шаху-монаху! Мигом! Чего глядеть, берите!

– Это, наверно, вулканические возвышенности, – сказал доктор. – Вы сровняете их, дом построите – прекрасно. Ну а вдруг: извержение, дым, лава, гейзеры хлещут…

– Ну вот, гейзеры… Нельзя жить здесь, нельзя.

– Там деревья расти не могут, ветер норд-ост.

– Что ж это такое? Жить нельзя. Воды нет, норд-ост.

– Взорвать-то их можно, – заметил архитектор Петр Кузьмич. – Но там может оказаться ползун.

– Это еще что такое? – удивился Федор Иванович. – Ползун. Что такое?

– Тут усе ползет, – говорил околоточный Романов. – Усе. Гора ползет у море, дорога, шассея ползет. У Ялте так дом Краснова у море уполз.

– Верно, – подтвердил архитектор. – Анапа, город греческий, – весь в море уполз.

– Знаешь ли, Константин, – посмотрел на меня Федор Иванович. – Твой дом тоже уползет.

– Очень просто, – утешил доктор.

– А вот Монте-Карло не ползет, – сказал Федор Иванович. – Это же не страна. Здесь жить нельзя.

– Это верно. Вот верно. Я – что? Околоточный надзиратель, живу, вот, сорок два получаю, уехать бы куда. Чего тут зимой – норд-ост, тверезый на ногах устоять не можешь. Ветер прямо бьет, страсть какая.

Федор Иванович поправился и в коляске поехал в Ялту.

За ним сзади скакал на белой лошади в дождевом плаще околоточный Романов. Плащ развевался, и селедка-сабля прыгала по бедрам лошади.

– Эх! – говорил позже Романов. – Этакий человек Федор Иванович, вот человек. Куда меня, околоточного, прямо вот ставит, прямо на гору подымает. Вот скоро Романов что будет, поглядят. А то судачут: Романов-то пьет, пьяница…

Но в гору Романов так и не поднялся.

Однажды приехала в Гурзуф, по дороге из Симферополя, коляска. Остановилась у ресторана. Из коляски вышли пожилой человек очень высокого роста, немолодая дама. Пожилой человек снял шляпу и стряхнул пыль платком, сказав даме:

– Ах, как я устал.

Околоточный Романов был рядом и заметил:

– В коляске едут, а говорят – устал. Не пешком шел.

Пожилой человек услыхал, пристально посмотрел на околоточного и строго сказал ему:

– Иди под арест. Я за тобой пришлю.

И ушел с дамой в ресторан.

Романов опешил.

– Кто этот барин? – спросил он кучера.

Кучер молчал.

– Чего. Немой, что ли, молчишь. Скажи, рублевку дам, ей-ей. Пять дам, ей-ей. Кто?

Кучер молчал.

– Двадцать дам, не пожалею, скажи.

Но кучер молчал. Романов глядел растерянно:

– Эка, горе. Во-о, горе. Ох, и мундира на нем нет. Кто? Батюшки, пропал, пропал я.

И он шел, мотая головой, говоря:

– Вот что, что вышло.

Ночью за Романовым приехал конвой, и его увезли в Симферополь.

Так его в Гурзуфе и не стало.

А кто был этот высокий барин, я не знаю и сегодня…

В деревенской глуши

Поздняя осень, утро туманное. Серые тучи нависли над опавшим садом. Трава у дорожек – бурая. Мокрая от дождя зеленая скамейка резко выделяется среди потемневших лип. В обнажившихся ветках сирени у окна моего дома чирикают снегири. Они такие толстенькие, веселые, в красных жилетах. Снегири ждут снега. Их летом как-то и не видно, а поздней осенью держатся около дома, в саду, точно хотят повеселить человека. Радуется душа живому дыханию в ненастной осени…

Вдали у ржаного поля дымит темный овин. В серые ворота идет тетенька Афросинья в полушубке, в красном платке, несет мне крынку молока. Бурая корова моя, увидав тетеньку Афросинью, подняла голову и замычала – сказала что-то по-коровьи и пошла за ней.

Тетушка Афросинья вошла ко мне и, поставив на стол крынку молока, сказала: