Моя жизнь (сборник) - Страница 53

– Куда ты с утра пропал? – окликнул он меня. – Я уехать хотел. Тощища одному. А где же дичь?

– Жара, – говорю. – Вот настрелял немного.

– Здравствуйте, Левантин Александрыч, давно вас не было, – поздоровался с Серовым Сергей. – Помните, со станции я вез вас сюда с Шаляпиным. Эх, ну и барин! Вот сила. Как на горе-то у Некрасихи спускались, круча там, он как гаркнет: «Держи!» – да так-то и так-то меня. Во-о голос. Ужасти. Урядник по мостку вниз шел, так тот и чубрик в воду. А у Любилок в болоте, эвона где, утки поднялись стаей, кричат, думают – что такое. Урядник еще опосля говорил на станции: «Он, – говорит, – мне в перепонную барабанку попал».

Сергей получил на чай и поехал, смеясь и качая головой.

Дед-сторож поставил самовар, принес лепешки деревенские, молоко, яйца, жареного тетерева.

– Ну и жара сегодня была днем, – сказал Серов. – Писал там внизу, у речки, в сарае. Пастух подошел. «Дай, – говорит, – мне, господин барин, красной красочки». Я ему дал. Он барану ею рога выкрасил. И смеется. «Это, – пастух говорит, – Серегин баран. Не сказывай. Он теперь всем говорить будет, что у него баран чертом стал».

– Пожалуй, и поверят… – добавил Серов.

– Беспременно поверят, – подтвердил сторож-дед, смеясь. – Так уж, хотя что тут – а поверят. Пастух – плут. А Серега-то, даром что дурноват, больно врать здоров. Пастуху-то скушно, пасет у реки, по лугу, и видит – идет Серега, вот этот самый. Пастух кнутовищем и зачал по воде хлестать. Серега думает: «Почто он по воде так хлещет?» А пастух ему и говорит: «Во, сейчас водяной с рогами выглядывал из воды. Все на твою корову глядит. Я отогнал. Угостил бы ты, Сережа, меня, а то быть беде». Серега ему водки да капустки несет. Прост. А опосля того вся деревня знает – водяной в реке завелся. Серега сам видал.

На другой день утром, когда Серов писал с натуры у речки сарай, к нему подошел Серега:

– В реке здесь водяной живет. Пастух-то видал. И я тоже. Вот страшенный.

– Нет никаких водяных.

– Как – нету? Это вам, господам, он не кажет себя, боится. А мы так видывали не однова.

Сергей ушел, а к вечеру принес нам белых грибов. Говорит – жена прислала Левантину Александрычу, жарить чтоб.

– Садись, Сергей, чай пить, – предлагаю я.

Он сел у края стола. Лицо у него длинное. Брови подняты. Смотрит на Серова, откусывая кусочек сахара. Вприкуску пьет чай. И так деловито спрашивает:

– Вот, Левантин Александрыч, вы с меня в тот раз списывали. Я у лошади стоял. А теперь – в сарае сымали корову мою. Куда это теперь пойдет?

– Серега, – говорю ему я, – Валентин Александрович Серов и самого царя списывал…

– Да неужто? – удивился Серега. – Вот, поди, страху-то натерпелся.

– Нет, ничего, – отвечает Серов.

– Ведь царь-то – это что! Сердитый, поди.

– Нет, не сердитый.

– Как не сердитый! А когда он начальников неверных али плутов плетью порет? Так серчает, поди…

– Он никого… не порет.

– Ну, полно, а кто же порет-то? Неужто другим велит? Нешто можно это. Другие-то легонько отдерут, толку-то и не будет. Меня отец драл. Ну и порол. У-ух ты!

– За что же, Сергей, это он тебя?

– А вот за что. Двенадцать годов это я цигарку свернул и курю. А он увидал. Ну и порол, и-х ты! Здорово. И мою сестру Анку тоже порол.

– Ее-то за что же?

– Вот за что. Она наберет малины, да на станцию. И продает по вагонам. Которые едут по машине. А себе потом ленту голубую купит али красную. И в косу вплетет. И перед парнями фронт держит. Отец увидал. «Ну, молода ты, – говорит, – вертеться перед парнями-то». Ну и драл. Тут не вышло у него. За нее-то все бабы да девки вступились. Ну, отца повалили. Кто за ноги, кто за руки держут. Вот пороли его – ужасти. Бабы злы драть. Вот царю-то поглядеть. Поучился бы, как порют-то… Еле оттащили. А то – запороли бы насмерть. Ну и драка была. Вся деревня дралась. И гости дрались. Один жалобиться к исправнику поехал. Ну и его драли опосля – не жалобься.

– Хороши рассказы, – рассмеялся Серов.

Увидав, что рассказы нам нравятся, Серега как-то радостно спросил:

– А неужто вас отец не порол?

– Нет, – ответили мы, – не порол.

– Вот оно и видать.

– Почему? – спросили мы, смеясь.

– Почему. Ну, вот хоша то взять, в шапке в доме сидишь и чай пьешь. Это чего ж. Пообедал – не хрестишься.

У Серова на голове был белый берет.

– А его вот взять, Лисеича, вот сам я видел. Собак-то своих охотницких, видал я, прямо в морду целовал. Это что же такое? Последнюю тварь…

– Постой, – сказал тут сторож-дед. – Мели, Емеля, твоя неделя. Только погоди маленько. Эка дура. Заврался. Собаку оставь. Собака – друг верный. Это брось. Собаке дом беречь надоть. Гнездо человечье не трожь. Когда скажут – отымай дом, тогда все прощай. Жисти не будет никому. Все по свету побегут – куда кто. Прощай жисть. Собаки много знают. Может – более людев. Погрызутся собаки маненько, а вот пороть друг дружку – этого у них нет. Ум плетью не поставишь. И собаку взять, ежели порют которую. Глядеть на нее – одна жалость. Порчена. Робеет. Вот когда она последняя тварь станет…

Вскоре Серега ушел.

Дед ворчал:

– Серега-то с дурью. Теперь будет по деревне гудеть: «В шапке едят, лоб не хрестят, собак в морду цалуют, царя ругают». И вот чего наврет. Вредный он, сплетюга. Хоша его и пороли – все же дурак. Говорю – кнутом ума не вставишь.

– Ну, что, – говорю я деду. – Чудак он. Любит поговорить. Не сердись.

Серов чистил палитру на столе и как-то про себя сказал:

– А жутковатая штука.

– Что жутковато? – спросил я, ложась на тахту.

– Деревня, мужики, да и Россия…

Мы замолчали. Уже стояла губокая ночь.